Михаил Юрьевич Лермонтов - Страница 13

• Предыдущая
• 13 / 14
• Следующая

К вражде с майором Мартыновым у Лермонтова оказалось на месте, в Пятигорске, еще другое основание. В гостеприимном доме генеральши Верзилиной собиралось все местное офицерство, привлекаемое тремя миловидными дочерьми дома. В числе поклонников младшей из них, пятнадцатилетней Нади (Надежды Петровны), были также Лермонтов и майор Мартынов. По наружности последний имел большое преимущество

перед своим соперником: он был высок, строен и хорош собой. В цветной черкеске из лучшего черного, белого или серого сукна, с ловко откинутыми рукавами, в шелковом цветном же архалуке, в молодецкой черной или белой папахе, с длинным чеченским кинжалом на серебряном поясе, он был, ни дать ни взять, джигит-чеченец. Каждый день в новом щегольском наряде он являлся всегда как бы новым человеком, и неудивительно, что молоденькая девушка отдавала ему явное предпочтение перед довольно невзрачным на вид Лермонтовым. Поэта нашего это страшно бесило, и он при всяком удобном и неудобном случае передразнивал Мартынова, издеваясь над ним, чтобы выставить его перед девушкой в возможно невыгодном свете.

Раз Мартынов надел на себя вместо одного два кинжала. Лермонтов не замедлил подтрунить нам ним:

— Как ты хорош, Мартынов: точно два горца!

Мартынов сдерживался; но наконец, как говорится, чаша долготерпения его переполнилась. Однажды у Верзилиных были опять танцы. Младшая хозяйская дочка весь вечер танцевала с Мартыновым, и донельзя раздраженный этим Лермонтов вовсе отказался от танцев. К концу вечера, сидя за открытым ломберным столом, за которым перед тем играли в карты, он стал рисовать что-то по зеленому сукну мелком. Окончив свой рисунок, он закрыл крышку стола и, подойдя к младшей Верзилиной, попросил ее взглянуть на рисунок. Когда он поднял перед нею крышку стола, она увидела нарисованную с большим старанием свою собственную хорошенькую курчавую головку, а рядом — мартышку, очень похожую на Мартынова, с откинутыми по-черкесски рукавами и длиннейшим кинжалом за поясом.

— Вы — злой гений и сходите с ума! — воскликнула девушка. — Пожалуйста, оставьте меня в покое!

И в слезах она убежала в свою комнату. Следивший за обоими Мартынов быстро подошел к ломберному столу;

но Лермонтов успел уже стереть щеткой рисунок и захлопнул крышку.

Когда оба они затем вышли на улицу, между ними произошло резкое объяснение, окончившееся вызовом на дуэль.

Но казалось, что и на этот раз дело обойдется. Два доброжелателя Лермонтова — полковник Мезинцев и генерал князь Голицын, при помощи доктора Реброва успели убедить поэта на следующее же утро для поправления расстроенных нервов перебраться в Железноводск. Прошло несколько дней. Но тут у князя Голицына (15 июля 1841 года) был назначен бал. Приятели двух врагов, желая примирить их, устроили так, чтобы они в одно время съехались в немецкую гостиницу в колонии между Железноводском и Пятигорском. На беду, однако, сами приятели запоздали, и два врага, встретясь с глазу на глаз, с первых же слов условились не откладывать уже дуэли. В пять часов вечера того же дня они сошлись на жизнь и смерть под Машуком. Напрасны были все увещевания секундантов. Сама природа будто протестовала против такого добровольного смертоубийства: разразилась гроза. За громовыми раскатами не было слышно выстрела Мартынова. Но Лермонтов вдруг вздрогнул, покачнулся и, медленно падая, также спустил курок, причем, естественно, промахнулся. Когда же бросившиеся к упавшему секунданты наклонились над ним, он был уже мертв. Тело его было похоронено сперва у подножия Машука, но несколько месяцев спустя его перевезли в имение бабушки поэта в Тарханы. Безутешная старушка сама только на восемьдесят пятом году жизни успокоилась также навеки.

В то самое время, когда часы Лермонтова были уже сочтены, в отдаленном Петербурге, куда не дошла еще весть о его кончине, все образованное общество зачитывалось новою большою критическою статьею Белинского, в которой делалась всесторонняя оценка таланта молодого поэта. Воодушевленный лермонтовской музой, знаменитый критик наш ни раньше, ни позже не высказывался с таким увлечением о высоком значении поэзии и поэта. Не можем отказать в удовольствии и себе, и (надеемся) читателям — привести здесь, хотя в извлечении, из статьи Белинского следующие превосходные строки:

«Поэзия есть выражение жизни или, лучше сказать, сама жизнь. Мало этого: в поэзии жизнь более является жизнью, нежели в самой действительности. Поэзия не описывает розы, которая так пышно цветет в саду, но, отбросив грубое вещество, из которого она составлена, берет от нее только ее ароматический запах, нежные переливы ее цвета и создает из них розу, которая еще лучше и пышнее… Весь мир, все цветы, краски и звуки, все формы природы и жизни могут быть явлениями поэзии; но сущность ее — то, что скрывает в этих явлениях, живит их бытие, очаровывает в них игрою жизни. Поэзия — это биение пульса мировой жизни, это ее кровь, ее огонь, ее свет и солнце.

Поэт — благороднейший сосуд духа, избранный любимец небес, тайник природы, золотая арфа чувств и ощущений, орган мировой жизни… Это — организация восприимчивая, раздражительная, всегда деятельная, которая при малейшем прикосновении дает от себя искры электричества, которая болезненнее других страдает, живее наслаждается, пламеннее любит, сильнее ненавидит — словом, глубже чувствует… Уже по самому устройству своего организма, поэт больше, чем кто-нибудь, способен вдаваться в крайности и, возносясь превыше всех к небу, может быть, ниже всех падает в грязь жизни. Но и самое падение его не то, что у других людей; оно — следствие ненасытной жажды, а не животной алчбы денег, власти и отличий… Когда он творит — он царь, он властелин вселенной, поверенный тайн природы, презирающий в таинства неба и земли, природы и духа человеческого; но когда он находится в обыкновенном земном расположении — он человек, но человек, который может быть ничтожным, но никогда не может быть низким, который чаще других может падать, но который так же быстро восстает, как падает, — который всегда готов отозваться на голос, несущийся к нему от его родины — неба…